Двум смертям не бывать[сборник 1974] - Ольга Константиновна Кожухова

во всем. Это как-то, по-моему, невозможно. А особенно грязное — в чистое. Тут уж кто замарался душой, больше чистым не будет. Природа она штучка хи-и-итрая… Безвозвратная. Все хорошее ею дается на раз. А чего не сберег, извините, пожалуйста, уж того не воротишь. Ровно в прорубь какую…

В той же позе, на тех же камнях остывающей печки Лида молча лежала и слушала, ощущая на губах от слов Николая Николаевича вкус горечи, как от полыни. И думала о себе, о Сергее, о полковнике Шерстобитове.

Может быть, и Степан Митрофанович сейчас тоже не спит… Тоже мается, вспоминает. Только гордость и не позволяет сесть в санки, приехать: перед Венькой стыдно. Да еще перед мальчиками-близнецами: у него перед койкой на тумбочке фотография. И жена есть — Ульяна. И еще были женщины, «много хороших и разных».

«Отчего это так получается, что хорошее, настоящее в жизни дается на раз? — с тоскою подумала Лида. — А если ошибся? А если по глупости, по незнанию, словно бабочка на огонь? И уже не вернешь ничего? Нет, нет, он не прав, Николай Николаевич. Только время одно невозвратно. А все остальное — в руках человека. Можно пасть — и подняться. И душу сберечь. Я не верю, не верю в губительность опыта… Не хочу в него верить».

Лида вспомнила: вчера в полдень, в шести километрах восточнее Стоколоса, в лесу, когда отдыхала в овраге, ветер стих, облака разошлись, и лицо ее на мгновение чуть пригрело совсем по-весеннему солнце. Словно кто-то невидимый, не таясь, очень нежно касался губами ее щек, бровей, щекотал ей ресницы теплым, добрым дыханием. И лежащий на сердце мертвящий комок немного оттаял. Лида даже рассеянно улыбнулась тогда двум примчавшимся снегирям. Они прыгали по промерзшей земле, по валежнику, щебеча и насвистывая звонко, радостно, возбужденно, словно не было ни войны, ни фашистов, ни тайных, ни явных убийц, ни предателей, ни бесславных, безвестных смертей, ни забытых могил… А сейчас на душе снова были холод и мрак, круговая зима — во все стороны света, без конца и без края.

4

Рано утром, когда Лида встала, Тышкевич вручил ей измятый, затертый конверт. Лида вскрыла его. Почерк был незнаком.

«Лида, здравствуй! — писал ей какой-то неизвестный человек. — Ты, наверное, не ожидала письма от меня, а я вот пишу тебе, дорогая. Вчера в госпиталь прибыло много раненых, в том числе и из нашей болотной, непромокаемой. И от них я узнал о тебе. Что ты в подчинении у Тышкевича, что учишься под началом Яманова и т. д. Горжусь тобой! Как хотелось бы повидаться опять! Посидеть поздней ночью у пылающей печки, послушать тебя, поболтать… Санька первое время так просто бесилась, а теперь улыбается непонятной улыбкой, когда мы говорим о тебе: „Это Лида-то? A-а. Далеко пойдет… пока милиция не остановит!“ А в общем, по-моему, она девка хорошая, только любит представиться чем-то особенным, из ряда вон выходящим. Мы уже привыкаем к ее „афоризмам“. Однажды сидит и говорит: „Вы, мужчины, бываете двух сортов: одни — волки, другие — собаки“. Это в том смысле, что одни к женщине относятся как хищники, им бы только урвать, а другие готовы служить, защищать и любить по гроб жизни… Так вот, Лидочка, я — собака. Простой, верный пес, дворняга. Брось мне кость: напиши, что простила. Я от счастья и радости буду даже рычать…

Твой Сергей».

Лида раз перечла и другой, усмехнулась. Простить! Да она его просто забыла, столько было всего пережито за прошедшие дни… И какая смешная эта Санька Аралова…

Лида положила письмо на припечке, пошла умываться. А когда возвратилась со двора, в одной нижней рубахе, с закатанными рукавами, умытая снегом, веселая, свежая, на пороге столкнулась с ненавидящим, косым взглядом Маруси Селищевой. Та подчеркнуто, даже презрительно дернув плечом, отвернулась.

— Ну, садитесь скорей, будем завтракать, — примирительно обратился Тышкевич к Марусе и Лиде.

— Не хочу. Я не буду! — сказала Маруся.

— Это как: «я не буду?» Безответственнейшее заявление, — усмехнулся Тышкевич, хлебая из миски и поглядывая на Марусю и на Лиду смеющимися, понимающими глазами. — Ну, не будешь, тогда оставайся голодная.

— И останусь! У вас не спрошусь! — дерзко, гневно, сквозь слезы сказала Маруся и бросилась к двери, схватив с вешалки телогрейку. — А вы тут подавитесь! — уже сквозь рыдания прокричала она.

— Гм… К Анюте пошла! Вырабатывать в себе нежность, — заметил Тышкевич. — Для нее это очень полезное дело. А ты, Лида, ешь, не расстраивайся. Жизнь — явление сложное, как гласит диалектика. Все рождается в напряженной борьбе… Между прочим, тебе самый теплый привет.

— От кого? — Лида глянула недоуменно, но сразу же догадалась. Ее сердце забилось настойчиво, учащенно.

— Это… как бы точнее сказать, — протянул осторожно майор. Он сейчас улыбался ей не глазами, не ртом, а какой-то суровой морщинкой лица возле губ. — Скажем так… Ну, из штаба дивизии…

Сложив на коленях лодочкой руки, Лида долго сидела безжизненно, без движения. Грустно, тихо спросила:

— А зачем мне… привет?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — сказала она. — Мне не нужно приветов.

И потом, отвечая на вопросы Тышкевича и Федотова — он приехал тотчас после завтрака, — разговаривая с Ямановым — как прошла через линию фронта, по каким неизвестным ему, незнакомым тропинкам, Лида мысленно всякий раз возвращалась к комдиву с его неуклюжим приветом. Неужели Степан Митрофанович не осмыслил, что этим ее оскорбил? Всего-навсего только привет. Как ничтожно, как мало! А ей нужен он весь и вся его жизнь и любовь — до конца…

— Вы встречались с Еленой Кузьминичной Свириной? — спросил, снова вернув Лиду на землю, Федотов. Он дымил своей трубкой, кутал в сизые кольца посиневшие губы и нос.

— Да. Она обещала во всем помогать.

— Хорошо. Это нам пригодится. Еще раз пойдете?

— Если нужно — пойду.

— Ну, пока отдыхайте. Мы скажем тогда…

Глава седьмая

1

Принесенные Лидой и Ямановым сведения заставили Шерстобитова и весь его штаб глубоко озаботиться. Враг почти повсеместно начинал укрепляться, и как следует, основательно. Однако наступления на Александровку никто не отменял. Наоборот, командарм, выслушав по телефону доклад командира дивизии, подтвердил свое решение: «Степан Митрофанович, приказ есть приказ! Надеюсь, вы поняли?..»

Штаб дивизии ходит с утра ходуном.

«И-эх закружилось, а-завертело-ось…» — безнадежно фальшивя, напевает на кухне, у печки, Венька Двойных, начищая свой новенький ППШ, а полковнику Шерстобитову — трофейный «шмайссер».

Беспрестанно звонят телефоны. Вбегают посыльные и связные, к крыльцу